Что называется, из искры возгорелось пламя. А именно, из Баффи-треда на анонимном Рассилоне, где самозародилась Баффи-тусовка полгода назад, о чем я тут писала.
Команда пока маленькая, но постараемся чем-то порадовать.
Обратила внимание на следующую вещь: создатели "Настоящей Крови" почти дословно цитировали "Ангела", обрисовывая образ праматери всех вампиров, которой вампиры же поклонялись. Вплоть до выбора фактуры. Не думаю, что сходство совершенно случайное, хотя идеи, конечно, витают в воздухе.
Нашла, показалось любопытным. Развернутые впечатления новичка, шаблон которого был порван
Как бы то ни было, но во втором сезоне, благодаря фигуре другого вампира — Ангела, Уидон сделал очень-очень нехорошую вещь. Во время просмотра уже привычно-скучноватого, но приятного шоу, он, реактивным пинком выбил из под меня диван. И тут, как принято говорить, понеслось. Начиная с середины второго сезона, «Баффи» внезапно дала резкий крен в плане качества сценария. Качество возросло с отметки «скучновато», и до конца сериала продолжало ползти вверх к отметке «Господи, как я жил без этого», периодически на пути взлетая в область «Простите, это сценарный рай?».
Сегодня весь вечер гуляла по Вышеграду. Наверное, всегда так бывает: живешь рядом с чем-то, а бываешь там редко. Просто постоять рядом с собором, посмотреть сверху на Влтаву, сверкающую огнями, пройтись неспеша по темному парку с древними статуями - необычайно волнующе даже для демона. И туристов было мало. Не люблю их: они спешат, щелкают своими никонами, шуршат картами и теряются. А сейчас у меня в памяти только тишина и запах магнолий. И предвкушение чего-то по-настоящему прекрасного. Спокойной ночи, Лили.
15 мая 1997
Утром, собираясь на работу в дядин магазинчик, долго смотрела на себя в зеркало. После вчерашней прогулки глаза сверкают больше, чем обычно. У людей не бывает такого ярко-зеленого цвета, поэтому прячу их за карими линзами. Так проще. Зеленые волосы спрятать сложнее, но они легко вписываются в пражское разнообразие - дреды, ирокезы, парики, разноцветные локоны - я выгляжу почти своей в толпе. Осталось привести в порядок только кожу, она сегодня не слушается меня и за ночь приобрела нефритовый оттенок. Это ничего, нас с детства учат менять цвет кожи на человеческий. В нас течет кровь речных демонов, но мы приспособились жить среди людей и стараемся не сильно выделяться.
Нечасто стою за прилавком, но сегодня как раз такой день. Дядя Меджуто уехал за очередной партией товара, а я скучаю: то гляжу в окно на пасмурное небо, то сортирую неразобранные травы. Мальва, дурман, шалфей, тимьян.. На полке есть несколько книг: "Травник", "Знахарские рецепты", "Трактат о вечной жизни", иногда приходится готовить мази и бальзамы по рецептам из них.
Кстати, о вечной жизни. Колокольчик на входной двери звякнул, пришел один из наших постоянных клиентов. Он приходит к нам не за тем, что можно выставлять на прилавок на всеобщее обозрение. И дядин магазин процветает вовсе не на травках и цветочках, простите за каламбур. Я смущенно улыбаюсь ему, он мне нравится.
- Чудесно выглядишь, pet, - он внимательно смотрит на меня, деловито втягивая носом воздух. Эту его привычку я заметила уже давно и знаю, что так он делает, будучи в хорошем настроении.
- Спасибо, Спайк, - кажется, я зеленею от удовольствия, но беру себя в руки и копирую себе цвет его лица, бледнее, чем мой обычный. Он слегка улыбается, понимая причину разноцветья моей кожи, но ничего не говорит об этом.
- Как обычно? - аккуратно упаковываю его заказ. Выхожу вслед за Спайком из магазина, чтобы подольше побыть с ним. Дождь кончился, и на улице совсем стемнело. Спайк достает сигареты, я прикуриваю от его зажигалки. Мы стоим и минут двадцать треплемся о ничего не значащих вещах: о тучах, которые заволокли небо на весь день и позволили ему выйти на улицу раньше, о Миле Йовович из "Пятого элемента", который недавно показывали в кинотеатрах, даже о краске для волос. Я иногда подумываю стать блондинкой, а Спайк в этом разбирается, судя по цвету его волос.
Разбирала занятный рецепт на латыни с использованием корня Тагаса, когда вернулся дядя Меджуто. Привез на своем фургончике корешки, травки и другие необходимые для здорового питания и вечной жизни вещи. Заглянул в холодильник, одобрительно кивнул: "Молодец, пять литров крови. Вампир?". Киваю и отворачиваюсь, чувствую, как зеленью вспыхивают мои щеки.
21 июня 1997
Ох, что-то плохое случилось.. Совсем нехорошее, и связано со Спайком. Пусть сумбурно, но я напишу. Вчера я с Агнехошоатц, моей кузиной, ездила в Чешский Крумлов, на Праздник Пятилепестковой Розы. Каждый год его посещаем и нам ничуть не надоедает, как будто переносимся в прошлое: средневековые костюмы, рыцари, кукольные сказки, фокусники и музыканты.
Когда это случилось, мы ждали полуночный фейерверк на центральной площади. Со стороны площади Согласия начали кричать люди. Несколько испуганных человек пробежало мимо нас. Помню, как недоуменно посмотрела на меня Агне, а потом мы увидели их. Вампиров в их демоническом обличье ни с кем не перепутаешь, они шли целой толпой. Девять или десять вампиров и среди них Спайк. Он шел под руку с девушкой в длинном черном платье. Агне потащила меня подальше в переулок, пусть мы сильнее и выносливее, чем люди, но с вампирами нам не тягаться. Пить они нас, конечно, не будут, но под клыки попадаться лишний раз не хотелось. Смертью от них разило за километр, похоже, у них получился свой собственный праздник кровавой розы. Вампиры медленно прошли недалеко от нас по узкой улочке к выходу из города: демоница звонко хохотала, каблучки постукивали по брусчатке, Спайк с довольной усмешкой слизывал кровь с пальцев, двое волокли с собой полумертвого подростка..
Агне и я вернулись на площадь, посмотрели на напуганных и пострадавших людей, около двадцати тел вынесли из театра, в котором вампиры устроили резню. Мы ровно относимся к людям, по возможности не пересекаемся с ними и не ищем контактов, демоны сами по себе. Люди едят животных, вампиры едят людей, c'est la vie. Но сейчас мне стало их жаль, они слабы и беспомощны, как разменные котята. Фейерверк, к нашей досаде, отменили. Вернулись домой под утро, влетело от дяди, он переживал за нас всю ночь. Узнав про происшествие, он разволновался еще больше, сказал, что из-за убийств теперь будут преследовать всех демонов Праги. Ерунда какая. Но теперь заснуть у меня не получается, поэтому я решила все записать. Надеюсь, у них получилось скрыться.
30 июня 1997
Говорят, что в Смихове видели охотников на демонов. Мы усилили меры предосторожности: теперь дядя открывает магазин только вечером, в те часы, когда большинство людей уже готовится ко сну.
Я была в подсобной комнате, где хранятся запасы трав и прочие лекарственные штуки, и собиралась домой, было уже поздно. Услышала, как дверь отворилась, выглянула в магазин, а там Спайк. Молча положил на прилавок деньги и ожидающе уставился на дядю Меджуто. Тот отрицательно покачал головой и, подтолкнув обратно купюры, отвернулся. Спайк скорчил рожу, буркнул что-то типа "Кровавый ад" себе под нос и еще раз положил кроны перед дядей.
- Убирайся отсюда!, - рявкнул дядя. - "Тебя мы кормить не будем!"
Вампир слегка усмехнулся или оскалился, и превратился в.. маленький ураган? Стол опрокинут, а сам дядя прижат к стене отвратительным желтоглазым демоном с огромными клыками.
- Я только возьму то, что мне нужно и уйду, - прорычал он. - Ей нужна кровь. Не смей меня останавливать.
Он отбросил дядю в сторону, забрал из холодильника кровь и ушел.
1 июля 1997
Сегодня магазин закрыт. Дядя в ярости. Выходила сегодня из дома минут на двадцать – купить хлеб и овощи. Дольше опасаюсь, для демонов сейчас наступило опасное время.
6 июля 1997
Вчера первый день, точнее, ночь, когда я выходила на работу на пару часов. Возвращалась домой в третьем часу, и - святые кошки! – наткнулась на Спайка! Он поджидал меня недалеко от моей улицы, к тому же не один. Девушка с ним, в черном, сначала я подумала, что она спит, потом – что она мертва, оказалось, она без сознания. Спайк просил убежища, не угрожал, нет, он был очень вежлив. У него было такое отчаяние в глазах, что он зашел бы ко мне, даже если я была против, но именно из-за этого взгляда я пустила их по собственной воле.
Его спутница была явно не в себе: спутанные волосы, неподвижность, ожоги на теле и ужасные раны на ладонях, похожие на стигматы, она совсем не была похожа на ту яростную кровопийцу, которая прошла мимо нас на празднике. «Она.. Друсилла.. Она заболела, - Спайк поймал мой испуганный взгляд. – Я объясню позже».
И он объяснил – после того, как мы уложили ее на диванчик в гостиной. Они скрывались на заброшенном заводе в районе Черного моста, три ночи прошли спокойно, но потом они пришли за ними. Охотников было слишком много, Друсиллу схватили и распяли на кресте, она чуть не сгорела от прикосновения к нему. Шаманы успели наложить проклятие на Друсиллу, прежде чем Спайк чудом освободил ее. Теперь это убивает ее, медленно и мучительно, не заживают раны, нет ни сна, ни аппетита, только боль и безумие. Спайк чувствует, что охотничье кольцо вокруг них сжимается, им надо бежать из Праги, из Европы, куда-нибудь подальше.
«Нам уже давно надо было уехать отсюда, вампиры периодически меняют места своего обитания, особенно когда начинают привлекать к себе много внимания. Дру, - Спайк нежно смотрит на спящую девушку, - любит играть со своими жертвами, и иногда чересчур увлекается. Я должен был это предвидеть». Неожиданно он садится рядом и берет меня за руки: «У меня есть план. Ты поможешь мне, Ундина?». Я уже писала, что он мне нравится? Друсилла жалобно стонет во сне, Спайк пытливо вглядывается в мои глаза, и я медленно киваю.
План очень простой: уехать отсюда как можно дальше. Спайк рассказывает про Саннидейл, городок в Штатах, со своей собственной адской пастью, энергия которой сразу вылечит его возлюбленную. То, что он любит ее, видно сразу, и тут хоть зазеленейся, мне он не достанется. Хотя, я, конечно, и не надеялась. Кто я такая? Во мне зла и на убийство котенка не хватит.
Самолетом добираться удобнее и быстрее всего, но такой способ не подходит для вампиров: от солнца в самолете не спрятаться. Остается путь по морю: попасть во Францию, в порт Гавр, откуда в Нью-Йорк ходят грузовые корабли. Завтра мы со Спайком идем добывать тачку, достаточно вместительную, чтобы хранить в ней запасы крови на путешествие из Праги во Францию.
7 июля 1997
Спайк уже давно присмотрел подходящий гараж, и в третьем часу мы выдвинулись из дома, напоив предварительно Друсиллу одурманивающим отваром из ромашки и рога трусильфана. Она, конечно, и так почти все время спала, но одну и в сознании ее оставлять было опасно. Уже приближаясь к гаражу, Спайк обеспокоенно посмотрел на меня: "Ты точно справишься? Твой вид не силен в драке, ты знаешь". Я решительно кивнула, изо всех сил стараясь скрывать волнение - на самом деле я совсем не была уверена в своих способностях.
Моей задачей было пробраться по канализации до гаража, проникнуть в него, незаметно пройти мимо охраны и открыть дверь изнутри, где Спайк будет ждать меня. Путь по канализации прошел без происшествий. На полу гаража были стоки для воды от мытья транспорта, которые я нашла, минут пять бродив под зданием, задрав голову. Прислушалась - тихо, сбросила с себя платье - единственную одежду, которая была на мне, и хорошенько сосредоточилась.
Для начала я покрасила себя в серый цвет, цвет тени, выбралась из люка и огляделась - никого. Камера в ближайшем углу - я медленно двинулась к стене и сконцентрировалась на изучении ее цвета. Мне повезло, что это был не кирпич, краска была светлая и однотонная. Среди нас есть талантливые особи, которые могут менять цвет кожи и волос мгновенно и в любые цвета, покрываться рябью, полосами и узорами, но я к их числу не отношусь.
Двинулась вдоль стены к выходу. В следующей комнате увидела двоих: один сидит в кресле спиной ко мне перед телевизором, в котором крутят какое-то юмористическое шоу, второй, светловолосый, похожий на шведа, стоит с чашкой у окна. Из освещения – одна настольная лампа, чему я бесконечно рада. Вздохнув поглубже, шагаю в комнату, тщательно следя за своей кожей и бесшумно пробираясь также вдоль стены к коридору, который вел к двери и к Спайку. Наконец добралась до выхода, аккуратно отодвинула засов, приоткрыла дверь, Спайк наготове проскользнул и замер, удивленно щурясь. Он смог почувствовать и разглядеть меня своим по-вампирски обостренным зрением, но я все равно оставалась для него тенью, а не четкой фигурой. Шепнула: "Двое". Он понял, и крадучись, двинулся в сторону людей. Мы со Спайком одновременно заглянули в комнату, и он прошипел сквозь зубы: «Долбаная тревожная кнопка! Они не должны нажать на нее, отвлеки одного, Ундина!» Святые кошечки и котятки! В голове никаких мыслей, а только противный тягучий страх!
Спайк рычит, и я поневоле делаю пару шагов в комнату, понимая, что проявляюсь, в панике не контролируя свою окраску. Охранник застывает на месте, когда видит обнаженную девушку в трех шагах от себя. Я подбегаю к нему, всхлипывая и подвывая, разворачиваю его спиной к проему, боковым зрением вижу, что мой сообщник молниеносно перемещается к сидящему на кресле человеку. Швед обалдело сжимает меня в объятиях, проводит влажными ладонями по моей голой спине, чуть заикаясь, начинает о чем-то спрашивать, даже не замечая в полумраке моей зеленой кожи. В этот момент сзади него волшебно-дьявольским образом возникает Спайк и также сжимает охранника в своих объятиях, тот также всхлипывает, а я обалдело смотрю, как клыки прокалывают кожу и медленно входят в шею, туда, где испуганно бьется жилка, охранник наконец разжимает руки, обмякает, и мои ноги подкашиваются, я тут же опускаюсь на пол и вижу, что перед телевизором лежит коротышка с широко распахнутыми мертвыми глазами.
Чувствую, что меня начинает потрясывать от пережитого волнения. Спайк дает мне руку и помогает подняться. "А ты ничего, - он ухмыляется и оценивающе обводит меня взглядом. - Справилась". А я.. Я же стою перед ним абсолютно.. О, кровавый ад! Я прямо таки ощутила, как от стыда и неловкости щеки начинают зеленеть ярко-весенним цветом только что распустившихся тополиных листочков.
Пока вампир разбивал камеры наблюдения, крушил пульт управления в соседней подсобной комнате и выключал для надежности свет, я торопливо натягивала платье. Дальше все прошло в соответствии с планом: Спайк выбрал фургончик с холодильником, кажется, Пежо. Мы заранее решили, что отгоним автомобиль на противоположную сторону Праги, поэтому уехали в сторону аэропорта, оставили Пежо недалеко от кладбища и пошли в сторону метро.
Ночь выдалась холодная. Я все еще чувствовала себя неловко и молчала. Спайк шагал рядом, дымил сигаретой, и вдруг снял свой кожаный плащ и накинул на меня. Я удивилась, но потом поняла, что он почувствовал, как опускается температура моего тела. От этого стало еще более неловко: он чувствовал меня! Потом я почувствовала его запах, исходящий от плаща - сигареты, алкоголь и что-то еще, заглушающее эти два резких аромата, невероятно притягательное. "Наверное, это запах самого Спайка, - подумала я. Незаметно потерлась щекой о воротник, втянула воздух и наткнулась на темный взгляд вампира. Он так пристально смотрел на меня, что я отвернулась, стараясь, чтобы моя кожа не стала снова зеленой от смущения.
От ходьбы, плаща и особенно от запаха и взглядов Спайка я согрелась и успокоилась. Было уже больше пяти утра, скоро должно было взойти солнце, и нам пришлось торопиться. 15 минут едем до Карловой площади, оттуда домой пешком 20 минут. Буквально перед первыми рассветными лучами мы ввалились в квартиру. Спайк сразу направился к Друсилле, но заходить в комнату не стал, остановился на пороге, всматриваясь в затемненную шторами комнату. Все было тихо, ее фарфоровое лицо неподвижно белело среди подушек, Друсилла была в забытье.
Не без сожаления скинула плащ, прошла на кухню, мечтая о горячем кофе, и, ничего не успевая понять, оказалась прижатой к стене Спайком. Не могла пошевелиться, неожиданно его губы на моих губах, я от удивления и неосознанно от желания раскрыла их его языку навстречу, выгнулась в его объятьях, он целовал меня властно и так сильно, и также внезапно отстранился, оставив меня с дрожащими ногами и затуманенным взглядом.
8 июля 1997
Следующей ночью они уезжают. Друзилла выглядит получше и, прислонившись к своему возлюбленному, смотрит на меня и хныкающе спрашивает:
- Спайк, кто это?
- Это наша грин карта, luv.
Я смотрю вслед черному Пежо и впервые за несколько десятков лет не могу выровнять цвет кожи.
Автор: evervolf Рейтинг: G Персонаж: Спайк читать дальшеНаткнулась на стихо, писаное давноооо давно. Корявенькое. Наивное. Прослезилась. И.... пересмотрела серию появления Спайка в сериале, и... весь второй сезон.))) Стихо выкладывать не буду. Стесняюсь.) А Спайк пока на кончике карандаша.) (увеличивается)
...фото из личного архива одного из гримеров сериала дэйна джонсона, которыми он недавно поделился с фанатами. в этом году 29 марта энди хэллетту исполнился бы 41 год
Как известно, Рассел Т. Дэвис, перезапустивший Доктора Кто в 2005м году, во многом вдохновлялся Джоссом Уидоном и сериалами "Баффи" и "Ангел". Некоторым людям на "Нетолерантном Рассилоне" очень хотелось поговорить об этом, и, может быть, подсадить на "Баффи/Ангела" новых людей, поделиться с ними этим чудесным миром.
В треде уже около 1500 постов с интереснейшими дискуссиями, с первыми впечатлениями, восторгами и страданиями неофитов, и конца пока не видно. Цель этого поста, во-первых - дать желающим с того треда возможность деанона, в комментах. А во-вторых, конечно же, познакомить здешних обитателей с местом активного и интересного обсуждения любимых сериалов.
На всякий случай: сообщество то анонимное, и постить там можно только анонимно. И в обсуждениях много аллюзий на Доктора Кто, естественно.
Я, наверное, не первая и не последняя, которая находится в вечном поиске фанфиков, но именно этот фанфик я ищу уже давно и просто никак не могу найти! Итак, дело обстояло так: Баффи со всех сезонов внезапно оказались в одном и том же месте (вне времени и места, как я поняла) и обсуждают свою жизнь, при этом пытаясь не спойлить для Баффи из прошлых сезонов. Я помню, что это было удивительно смешно и оригинально. Если у кого-то этот фанфик заволялся, или если Вы знаете где мне его найти, то буду бесконечно благодарна!
Название: Slayer, The Автор:MarvelGirl Рейтинг: G Персонаж: Баффи От автора: пожалуйста, используйте арт только в качестве обоев на рабочий стол; не режьте и не редактируйте его. спасибо)
Эгоистичная веселая сволочь. (с)К. // Все думают, что я - циничная прожженная стерва, а я - наивный трепетный идеалист. (с)Соломатина
Название: Плащ, шляпа и пистолет Переводчик:+Lupa+ Бета:Bianca Neve Оригинал: postcardmystery – “a hat, a coat, a gun”, запрос отправлен Размер: мини, оригинал 3 216 слов, перевод 3 017 слов Пейринг/Персонажи: Ангел/Корделия, Ангел/Спайк, Ангел/Лос-Анджелес, Уэсли Уиндем-Прайс Категория: гет, слэш Жанр: драма Рейтинг: PG-13 Краткое содержание: – Подозреваю, кто-то уже указал тебе на иронию этого, – говорит Корделия таким тоном, что ясно – она в любом случае укажет на иронию «этого» сама. – Иронию чего, – говорит Ангел, даже не давая себе труда изобразить вопрос. Она ответит независимо от того, хочет он или нет – она всегда так делает. (О том, что ему нужно в действительности, он себе думать не позволяет.) – Солнечный штат, вампир, ну же, – отвечает Корделия. – Я знаю, что на самом деле ты не настолько тупой.
Ангел, Лос-Анджелес и город, который носит его имя. Примечание переводчика: название фика – цитата из нуарного романа Р. Чандлера «Прощай, красотка», второго из серии романов о частном детективе Филипе Марлоу. Полный отрывок выглядит так: «Я поднялся с кровати, потер онемевшую от жесткой подушки шею, подошел к раковине в углу и ополоснул лицо холодной водой. Я почувствовал себя лучше, но ненамного. Мне надо было выпить, мне надо было застраховать свою жизнь на большую сумму, мне надо было отдохнуть, мне нужен был дом в деревне. Все, что у меня было, это плащ, шляпа и пистолет. Я нацепил на себя все это и вышел из комнаты». Предупреждения: насилие, кровь и убийство.
читать дальше Ничто в целом мире не пахнет так, как Лос-Анджелес – первое, что он бы вам сказал. Послевкусие на корне языка, как будто что-то часто горит. (И, ох, он все знает о горении.) Нотка дождя, которого не было и который никогда не прольется (кроме тех случаев, когда он проливается; черная рубашка липнет к холодной коже – коже, что никогда не мерзнет…), но даже если дождь все же идет, пожар продолжает тлеть. Однажды кто-то сказал ему, что в Лос-Анджелесе автомобилей больше, чем людей – бензин свинцовыми лентами закручивается вокруг пальцев, скользит по скулам, липнет к подошвам ботинок, так что он вполне может в это поверить. Лос-Анджелес пахнет сточными трубами, по которым он передвигается, и улицами, которые всегда сверкают и никогда не бывают чистыми. Город пахнет страхом и похотью и, поверх всего, амбициями – падающими на улицы подобно дождю, и он (не) усмехается, перенося их на себе. Город пахнет солнцем, под которое он никогда не выходит, и мечтами, которые никогда не осуществятся. Город пахнет кубиками льда в виски, алой помадой и всей плотью, которую он может лишь обонять, но никогда не касается. Конечно, кровью город тоже пахнет. Но с другой стороны, так было везде, где Ангел побывал за прошедшие четыреста лет, верно?
Есть такие места, в которые ты можешь приехать, не имея ничего. Так он себе говорил, перед тем как приехать сюда без ничего, но Ангел распознает ложь, даже когда скармливает ее себе самому. Он никогда и никуда не приезжал без ничего, он таскал свой багаж через пол-Европы – упирающийся руками и ногами и молящий сохранить ему жизнь. (Иногда далеко не столь метафорически.) Где-то глубоко в его голове есть голос, говорящий правду, которую он не желает слышать, и Ангел не пытался заглушить его с самого Боксерского Восстания. Поэтому у него с собой только три рубашки. Поэтому у него нет ничего, кроме пальто на плечах и одного-двух запасных ножей. Поэтому без разницы, что все провоняло солнцем, а он с самых полей Ирландии, целых три жизни назад, не ощущал дневного света на своей коже. Он приехал сюда без ничего. Он всюду приезжает без ничего, потому что ничего не заслуживает. Это его путь.
– Подозреваю, кто-то уже указал тебе на иронию этого, – говорит Корделия таким тоном, что ясно – она в любом случае укажет на иронию «этого» сама. – Иронию чего, – говорит Ангел, даже не давая себе труда изобразить вопрос. Она ответит независимо от того, хочет он или нет – она всегда так делает. (О том, что ему нужно в действительности, он себе думать не позволяет.) – Солнечный штат, вампир, ну же, – отвечает Корделия. – Я знаю, что на самом деле ты не настолько тупой. Ангел смотрит на нее и не двигается, потому что он не тупой. Он не тупой, но вот факт: Лос-Анджелес солнечный, но для излишней подвижности здесь слишком мало теплоты. Корделия улыбается, и двигается – очень медленно – и кладет свои руки на его. Ее кожа теплая, и мягкая, и загорелая. А он так и не согрелся. Он не замечает, как на ее шее бьется венка; единственное тепло, которое он способен купить – любой ценой. Он не замечает. Он не замечает. Он не замечает… Конечно, он замечает.
В нем есть вещи, которые он никогда не сумеет очистить. (Помимо очевидной. Помимо другого голоса – того, который душа лишь держит в наручниках, но не может заткнуть.) Его голос, например, прекрасно подходит по большей части – не всегда – лишь для Бруклинских гласных. Он не в состоянии выговорить имя своей создательницы без резкого ирландского акцента. Тот пробивается в моменты опасности, но никогда – в эмоциональные, а его мысли… его мыслей произношение Нового Света вообще так и не коснулось. (Думайте, что хотите.) Он всегда отдает предпочтение коже, и неважно, как та реагирует на дождь. (Он думал, что в Лос-Анджелесе никогда не бывает дождя. Микроклимат, хрен там.) Он держит свои ножи острыми и всегда носит с собой пистолет, кроме тех случаев, когда действует напоказ – и в этом он всегда был хорош. В душе он актер, и без нее тоже. Ты лишь настолько пугающий, насколько они думают; есть лишь та власть, которую ты сможешь сделать своей. В нем так много всего, что он никогда не сумеет очистить, и не имеет значения, что он не может стоять под солнцем, он до мозга костей дитя Лос-Анджелеса. В любом случае, есть кое-что и помимо него, насчет чего вам следует волноваться. Проблеск выбеленных волос чуть позади, сразу за углом. Опущенные согласные и проглоченные гласные. Реки крови и еще больше кожи, и еще один мужчина, который известен под одним – и только одним – именем. – Господи, да ты просто гребаный гомик, – говорит Спайк, опуская взгляд на дуло пистолета, и ох, никуда от него не деться. От того, кого Ангел никогда не мог превзойти. От того, кто всегда знал его слабые стороны. От того, кто ставит жизнь на кол.
Кстати, насчет горения: именно в Лос-Анджелесе Спайк впервые признается тебе; из его ноздрей струится настоящий дым – от наполовину скуренной «Мальборо красной», зажатой в длинных покрытых кровью пальцах. – Иисусе, – говорит Спайк, – ты думаешь, я собираюсь уйти в даль и ночь, весь в печали, упиваясь одиночеством, потому что ты несколько раз пытался избавиться от меня? Подумай-ка еще раз, дедуля, и больше не совершай таких ошибок. Мне нечего здесь делать, но я следую за тобой, и ты это знаешь. Не притворяйся, будто не понимаешь, чего я хочу, Ангел, потому что вся эта чепуха, от которой меня тошнит, исходит от тебя. Ты понимаешь. Ты всегда… – Почему ты делаешь это, Спайк? – спрашивает Ангел; слова вырываются из его рта так же, как они всегда вырывались из его рта, и он может иметь в виду сотню, тысячу вещей. Но Спайк есть Спайк, и он знает, что Ангел имеет в виду, даже когда сам Ангел этого не желает, потому что желания, которые имеют свойство возникать у Ангела во тьме неведения (и разве они не всегда возникают во тьме…) – что ж, они не имеют свойства воплощаться в реальность. – Поминаю имя Божье всуе? – дразнит его Спайк; дымок от его сигареты кажется ослепительно белым на фоне черного плаща, и он фыркает от смеха, который уносит Ангела на сотню лет в прошлое и на тысячи миль прочь. – А ты как думаешь, старик? – Я думаю, тебе нравится боль, – отвечает Ангел, потому что помнит, как это обжигает: ядовитые укусы произносимых слов, сдерживать которые губам демона не хватает такта; помнит, как Ангел никогда не произносил их – в отличие от Ангелуса. Ангелусу ожоги нравились так же, как и Спайку. (Сильнее.) – Да, – говорит Спайк, туша сигарету о собственную ладонь и ухмыляясь, тыкая в грудь Ангела пальцем и протыкая насквозь, и в миг, когда Ангел видит отражение того, что горит в них обоих, этого раскаленного добела пламени в их груди, вспыхнувшее в глазах Спайка, тот наклоняется – достаточно близко для укуса – и шепчет: – А тебе нет?
Но было время и до Спайка, и время до этой вспышки, или, по крайней мере, немало моментов времени. Ангел прибыл в Лос-Анджелес в дождь, с разбитым сердцем и обтрепанной по краям душой. Лос-Анджелес был ярким, но потом опустилась тьма, и Ангелу понравилось ее неоновое сияние, нечто почти солнечное, почти чистое, если зажмуришься, если позволишь себе поверить. Ему понравилось одиночество, и ложь, и то, как он мог ходить по улицам – а люди знали. Люди не могли его учуять, но они распознавали запах хищника, потому что это умеют все хищники. (Его до сих пор восхищает, скольким людям нет нужды замечать клыки, чтобы знать, но еще больше восхищает, сколькие вообще не замечают его появления. О, восхитительный Голливуд, как он ломает все эти щиты.) Ангел приехал в Лос-Анджелес, желая гореть, убегая, потому что все, что он мог, – это чувствовать. Ангелу понравился Лос-Анджелес, потому что ты можешь быть настолько безумным, насколько хочешь, и настолько же потерянным. Ангел приехал в Лос-Анджелес потерянным. Однако Ангел всегда был безумен. Ангел влюбился в Лос-Анджелес, потому что город хотел получить от него все, даже когда у него не было ничего, потому что у него не было ничего. Ангел любил Лос-Анджелес еще до того, как заметил, до того, как спас чью-то жизнь, до того, как вообще узнал это. Потом Корди улыбнулась ему посреди наполненной людьми комнаты, и сердце, которое не билось, все равно пропустило удар. Потому что вот что такое Лос-Анджелес для тебя – и чего еще не знал Ангел. Все, что ты можешь, – это гореть.
Если Ангел приехал в Лос-Анджелес, нуждаясь в пламени, то Уэсли приехал, ища его. Мальчик, который так и не стал мужем, мальчик, который стал вообще ничем. Мужчина без призвания, с головой, полной ужаса, и латыни, и отцовского разочарования. Уэсли, который держал пистолет так, словно тот был учтивым предложением, Уэсли, чей голос дрожал, когда он отдавал команды. Уэсли, который торговался и клянчил, который пригибался, и юркал в укрытие, и убегал. Уэсли приехал в Лос-Анджелес, и Уэсли был Питером Пэном. Но приехал – слово в прошедшем времени, и Уэсли… Уэсли остался. – Опусти нож, или я прострелю твоей жене колени, – говорит Уэсли; дробовик в его руках неподвижен; кожаный воротник скрывает шрам на горле, о котором все в курсе, но никто не упоминает, – и голос Уэсли не колеблется. Ангел стоит позади него, с ножом в руке, и знает: это потому что Уэсли не лжет. Он выстрелит в нее, а потом, когда сделает это, выстрелит в нее снова. Все дело в цифрах, и сотни умрут, если они не получат то, что им нужно. Уэсли видит людей, но еще он видит цифры, и он выстрелит в нее. Он убьет ее, если придется. Уэсли пустил корни в Лос-Анджелесе, но это работает в обе стороны. – Чертовски счастлив, что мне не пришлось этого делать, – признается Уэсли после, когда Ангел ведет машину по бульвару Сансет и знает, что Уэсли по-прежнему не лжет. – Но ты бы сделал это, если бы пришлось, – отвечает Ангел, и Уэсли хмурится, как будто тупит. (Что, должно быть, – давайте посмотрим правде в лицо – большинство людей только и видят в Уэсли Уиндем-Прайсе.) – Конечно я бы сделал это, – говорит Уэсли; его глаза широко распахнуты, – она сделала свой выбор. Вряд ли я виноват в том, что он был неверным. Разве ты не слышал, старик? Рыцарство умерло. – Да, я слышал, – отвечает Ангел и давит на газ. Он давно уже перестал страшиться того, на что способен Уэсли, – или так он говорит себе, время от времени. Он знает, что Уэсли представляет из себя. Уэсли пустил корни в Лос-Анджелесе, но это работает в обе стороны. Уэсли включает радио, и когда в ночном воздухе разливается Джонни Кэш, Ангел перестает сдерживать дыхание, в котором не нуждается, и знает. Лос-Анджелес пустил корни в Уэсли и никогда не освободит.
Конечно, это отель. Отель там, где Лос-Анджелес, он и есть Лос-Анджелес. Он всегда был Лос-Анджелесом для него, еще одну жизнь назад, когда он носил зализанные назад волосы и подтяжки, которые украл у вампира прямо перед тем, как распылить его. «Гиперион» – это потускневший гламур и темные углы, настоящие привидения и реальные демоны. Это визитки с напечатанным на них кривоватым ангелом, и если дом там, где сердце, что ж, Ангел, определенно, пролил на пол фойе достаточно крови, чтобы породниться с отелем. Это выпитый виски, от которого он не пьянеет, блондинки, которые хотят, чтобы он их спас, и семья, которую он выстроил для себя, – с редкими визитами семьи, которую он создал, и семьи, которая создала его. (И не слишком ли это много блондинов?) Это коридоры, где плакал его сын, и те же коридоры, где его сын пытался убить его. Это спальня, в которой он горевал, и улыбка Корди ранним вечером, когда он, пошатываясь, спускается с лестницы и старается притвориться, что он чемпион, а не просто парень, который неправильно застегнул рубашку. Это жизнь, его жизнь, и что такое отель, как не город в миниатюре, маленькая версия этого города, который обитает в его снах и позволяет обитать в своих ночах? Гиперион достался сатиру, да. Он уже слышал эту шутку прежде. Она не стала смешнее.
Есть вещи, которые удивляют Ангела в городе, носящем его имя: как легко здесь купить кровь. (Можно подумать, что в итоге это перестало его поражать, – но нет, поражает до сих пор.) Как его кожаный плащ не заставляет людей изумленно таращиться, но на этом поприще ему бы следовало быть более догадливым: жители Лос-Анджелеса знают цену внешней привлекательности. Как влияние города не уменьшается со временем, как его огни никогда не тускнеют окончательно. Как люди могут быть красивыми, но героин всех делает уродливыми. (Ладно, возможно, это и не стало таким уж сюрпризом.) Как он, видимо, никогда не останется без работы, даже когда за нее никто не платит, даже когда он не пил крови целую неделю – и изголодался настолько, что зрение туманится. (Это часто случается. Он не рассказывает Корди. Иногда он открывается перед Уэсом, но это же Уэс. Если бы Уэс с десяти лет не знал, что делает вампира слабым, Уэса пороли бы куда чаще.) Но в основном, что удивляет его больше всего – то, что город никогда не ощущается чужим, никогда не ощущается неправильным. – Ты старше, чем этот город, – говорит Уэсли однажды ночью, так буднично, как умеет говорить обо всем только Уэс, – и ты веришь в такую вещь, как судьба. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что эти два факта могут, так сказать, быть связаны? Ему не приходило. Но появляется пророчество – с тем, что может быть его именем, написанным в первой строке, смутно и размыто, – и он не думал об этом, но, черт, он знает этот (его) город, и не читать между строк непростительно. Он должен был думать об этом, потому что Лос-Анджелес явно думал о нем.
– Что это за чепуха? – спрашивает Спайк, хмурясь на выцветшие обои в первый свой визит в Лос-Анджелес (и не пытаясь никого убить, ну, по крайней мере, никого конкретного), и Ангел прищуривается и в свою очередь задает вопрос: – Где Дру, Спайк? Спайк откидывается на спинку кресла в офисе Ангела, широко разбрасывает ноги и отвечает: – Бросила меня. Очевидно, я для нее недостаточно злой. Вот скажи мне, сколько монахинь должен убить парень, чтобы впечатлить цыпочку, а? – Много, я полагаю, – говорит Ангел и сощуривает глаза еще сильнее, потому что Спайк знает, что делает, говоря о монахинях, и Спайк знает, что Ангел тоже это знает. – Что ж, вот он я, – заявляет Спайк, разглядывая руку с выкрашенными черным лаком ногтями, – и я еще даже никого не убил, так что можешь держать свои кулаки подальше от этой конкретной пятерни – я знаю, что они у тебя чешутся, – нам нет нужды драться, разве что ты этого хочешь. – Дай угадаю, – сухо отвечает Ангел, – ты этого хочешь? – Мы же встретились, верно? – говорит Спайк, но в его глазах агрессия, которую Ангел уже видел раньше. Эта агрессия всегда появлялась, когда Ангел прибирал к рукам Дру, и слишком сильно походила на горькое разочарование Спайка, что Дру всегда будет любить своего Папочку и всегда будет рада его рукам. – Я выведу тебя отсюда до того, как вернутся мои сотрудники, – говорит Ангел, стискивая в кулаке воротник Спайка, и тот улыбается: – Стыдишься меня, да? Считай, что я донельзя удивлен. Мы можем пойти куда-нибудь, где есть котята? – Нет, – отвечает Ангел, засовывая нож в ботинок, – и заткнись. И вот она, наверное, самая удивительная вещь в Лос-Анджелесе на данный момент: Спайк затыкается.
Дру – не единственная, кому нравятся руки Папочки, а Спайк – не единственный, кто потерял кого-то. Под дождем удобно прятаться, да и, если уж на то пошло, там, где они делают вид, что дышат, довольно темно. Переулок подходит более чем, поскольку тут нечем гордиться, но Ангел ломает всего лишь одно ребро, поскольку из них двоих только он знает, что ласка тоже может быть оружием. Спайк затыкается, поскольку выучил несколько уроков (хотя и недостаточно), а Ангел молчит, потому что Ангелус был болтуном. Потом Спайк приглаживает свои волосы – сияющий во тьме перекисный блонд. Единственное, что сияет. А на его губе сияет кровь, поскольку Ангел позволил себе выпустить клыки, но это лишь царапина. На шее Ангела укус, поскольку Спайк никогда особо не был образцом сдержанности. (Позже Ангел замаскирует его под что-то другое.) Они не прощаются, поскольку им это не нужно, они это они, у них такого не бывает. Они не прощаются, и к следующему закату Спайк исчезает. Ангел не скучает по нему; кроме того, и скучать-то особо не по чему. Спайк – фальшивая монета в жизни Ангела, и он все равно вернется. Лос-Анджелес притянет его обратно, даже если этого не сделает Ангел. Подобному уже есть пример, и Ангел отгораживается шторами от рассвета, вминает пальцы в след от укуса, принуждает себя ничего не чувствовать, поскольку ничего и нет. (Правда ведь?)
– Я так счастлива, что переехала сюда, – заявляет Корделия, так, будто хочет быть саркастичной – но получается искренне. Ангел делает очередной глубокий вдох, в котором не нуждается, отпивает кровь из чашки и отвечает: – Да, я тоже. Он провожает Корделию до машины, хотя она десяток раз говорила ему, что в этом нет необходимости (она не верит, но это правда исключительно для его собственного спокойствия), а потом пытается выпихнуть Уэсли домой и терпит неудачу. («Этот трактат очарователен, Ангел, если бы я только мог распознать это слово, которое исказили при переводе с шумерского на греческий, я бы сумел вызывать огонь щелчком пальцев!») Он раздвигает шторы, заведомо зная, что ему придется закрыть их перед тем, как лечь спать, или он вообще не проснется. Он сидит на кровати и просто смотрит, зная, что каждый огонек – это по меньшей мере один человек, зная, что по меньшей мере десять человек умрут сегодня ночью, и он не способен их спасти. Лос-Анджелес красив лишь в отдалении, но иногда это отдаление такого рода, которое ты можешь увидеть лишь изнутри. Ангел плохо выглядит в неоновом свете, но, эй, это лучше, чем вообще без света. Он спасает какое-то количество людей, и, возможно, этого достаточно. Он заставляет вспыхивать что-то в этих темных углах, и это лучше, чем вообще ничего. Он задвигает шторы, и скидывает ботинки, и не заблуждается насчет себя. Он – единственный ангел в этом городе, и его нимб изрядно осквернен. Впрочем, Лос-Анджелес простит его. Не то чтобы у города было право бросить в него камень. Он закрывает глаза, но не выключает свет. Он любит спать при свете. Нет, он не хочет думать о том, что это значит. Он – единственный ангел в городе, носящем его имя, подобно краденому плащу; ему позволено любить то, что он может выкрасть обратно, и если он обнаружит нечто, чего не должен красть, ну что ж. Добро пожаловать в Лос-Анджелес. Даже вещи, которые принадлежат тебе, ты сперва должен украсть. «Что было первым, – думает Ангел, – курица или яйцо?» – и переворачивается. Вот первая вещь, которой ты учишься в этом грязном, красивом, дерьмовом городе: это не имеет значения. Не только имя определяет его принадлежность, потому что Лос-Анджелес? Никогда не был его, всегда владел им, всегда ждущий. «В конечном счете, – думает Ангел сквозь дрему, перед тем как погрузиться в сон, – что может быть лучше города, который украл тебя?»